Как говорил солист «Дайтетанк(!)», в нашем возрасте легко быть философом… Мы любим философствовать, но сама дисциплина кажется чем-то сложным, непонятным и абстрактным, в особенности если речь касается международных отношений. Поэтому мы решили обсудить с кандидатом философских наук и ведущим подкаста Евгением Цурканом, почему рациональность – не всегда хорошо, зачем нужна политическая философия и как изучение аборигенов помогло создать новую философскую школу.

— Зачем изучать политическую философию? Вроде давно уже глобально ничего не меняется. Условно демократы сменяют республиканцев, и так по кругу.

Политическая философия прежде всего нужна для того, чтобы осознать, что политические координаты — это не бесконечное движение между демократами и республиканцами. Их борьба между собой – это продукт конкретной политической системы, которая сложилась в конкретно взятой стране. Политическая философия также позволяет понимать, что политика может осуществляться гораздо более разнообразными средствами и то, что исторически сложилось, — не оптимальная форма существования человечества и общества. В этом смысле философия международных отношений нужна для того, чтобы исследовать способы конструирования сообществ и пути диалога различных обществ.

— Многие теории на первый взгляд очень абстрактны и неприменимы к жизни. Например, либеральные теории выглядят довольно идеалистичными.

Изначально либеральные теории имели большой эмансипационный потенциал. Они появляются до эпохи буржуазных революций и во многом их обосновывают. Есть очень известный исторический анекдот: один богатый торговец укорил на званном обеде Томаса Карлейля за пристрастие к философским спорам. На это тот ему ответил: «Был человек по имени Руссо. Он написал книгу, в которой не было ничего, кроме идей. Второе издание этой книги переплетали в кожу тех, кто над ним смеялся».

Появляется теория общественного прогресса — картина мира, в соответствие с которой люди хотят привести свою социальную реальность. А чтобы быть более выразительными, говорят, что это не наша идеальная картина мира, а объективный тренд. В феодальной Европе было мало свободы, в античной Греции было еще меньше свободы, в примитивных обществах вообще не было свободы, все регламентированно.

Предположим, что уровень свободы и дальше будет увеличиваться. Как можно увеличить его в нашей политической системе? Давайте дадим всеобщие избирательные права, обеспечим сохранение естественных прав, которые крепятся на гипотезе о неизменной природе человека. У человека есть естественные права, и, чтобы привести человеческую природу в соответствие с общественным порядком, необходимо менять общественный порядок, потому что природу менять нельзя. Вы не можете изменить гравитацию, но можете построить самолет, чтобы привести свои амбиции в соответствие с реальными природными условиями. Тут то же самое: природу мы изменить не можем, но можем изменить общество.

После двух мировых войн выяснилось, что рациональность и разумность — это не про ценности и цели, а про средства. Иными словами, рациональность — это соответствие средств целям. Оказалось, что эти модели рациональности одинаковым образом могут как построить рациональную демократию, так и организовать Холокост, что будет абсолютно рационально. Это немного портит представление. Об этом пишут Макс Хоркхаймер и Теодор Адорно в «Диалектике просвещения». Приведение мира в соответствие с нашим разумом, возможно, не самая лучшая идея: если у нас ценности больные, никому от этого лучше не станет.

— А если говорить о более современных идеях? Что утверждают либералы сейчас?

Согласно концепции «конца истории» Фрэнсиса Фукуямы, у нас есть либеральная демократия капиталистического типа, и никакой альтернативы мы даже не можем непротиворечиво помыслить. Как сформировал это Аллен Бадью, либерализм неприступен, это не лучшая сложившаяся сборка, но она лучше, чем все остальное. Да, мы неспособны накормить Африку, но мы хотя бы не устраиваем там геноцид. Конец истории столько раз объявлялся и все никак не наступит. После того, как Фукуяма опубликовал свою работу, на него вылилась тонна критики. Отбиваясь от этой критики, он со временем менял многие положения. В результате теория получилась абсолютно выхолощенной.

Как показала история, можно поддерживать высокий уровень жизни без реформ. Расскажу о том, как свободный рынок пришел в Южную Америку. Странам предоставили ряд правил, которых они должны придерживаться, чтобы выросла рыночная экономика. Вскоре случилось чилийское экономическое чудо. Реформы в стране проводил Пиночет, который еще, кстати, расстреливал коммунистов. Но в 2019 году там начались гигантские протесты, потому что оказалось, что вся общественная инфраструктура, метро, например, приватизирована. Причем чаще всего не национальными предпринимателями, а иностранными компаниями.

— Это все как будто связано с экономикой, а философия тут при чем?

Философия осуществляет системный анализ и занимается переводом. Экономика и политика – это разные и достаточно коммуникативно закрытые сферы. Политика — это коммуникация о власти, о том, как осуществляется ее трансфер. Экономика — это про распределение ресурсов в условиях дефицита и про деньги. У них разное понимание того, что происходит в мире.

Философ — это человек, который, с моей точки зрения, может осуществлять перевод языков и интегрировать различные языки в единую коммуникативную систему общества. Это попытка связать различные сферы в некий единый социально-теоретический нарратив, то есть единое самоописание общества.

— Вы говорите «самоописание», а возможно ли изучать общество, если ты его субъект?

Расскажу еще одну историю. Однажды к Петру Кропоткину, который в то время жил в Англии, пришел выпускник Кэмбриджа Альфред Рэдклифф-Браун и сказал: «Хочу изменить викторианское английское общество». Кропоткин посоветовал ему отправляться в Австралию — и там изучать местных аборигенов. Почему философ дал такой совет? Чтобы понять, как работает что-то очень сложное, нужно сначала понять, как работают простые схемы, посмотреть, где они работают более прозрачно. Считалось, что более прозрачны они в примитивных сообществах.

В дальнейшем Рэдклифф-Браун стал состоятельным антропологом и уже к нему обратился начинающий антрополог Уильям Уорнер: «Хочу изменить американское капиталистическое общество». Рэдклифф-Браун дает такой же совет: «Отправляйся изучать аборигенов — на полуострове Арнем-Ленд».

Советы одни и те же по форме, но по содержанию разные, что показывает изменение социальной теории и антропологии, которое произошло за это время. Совет Рэдклиффа-Брауна имел следующее содержание: чтобы изучить свое, надо сначала изучить чужое, то есть провести некоторую антропологию антрополога.

Когда ты приезжаешь в чужое сообщество, ты не понимаешь, как оно устроено и будто получаешь новую оптику. Затем, когда ты возвращаешься к себе на родину, то начинаешь изучать свое общество как туземное. Так родилось следующее поколение чикагской школы, которое изучало свое общество как непонятное и чужестранное. Они смотрели на практики и думали, что за ними стоит. Это позволяет выйти за пределы общественных рутин, чтобы стало возможно их изучать.

Есть и другой способ — эксперимент с нарушением, гарфинкелинг, названный в честь его изобретателя Гарольда Гарфикеля. Он предлагал изучать социальные практики нарушая их. Например, вы приходите на кассу Fix Price и начинаете торговаться. На вас продавец смотрит удивленно, и вы понимаете, как реализуется социальная практика. Какие санкции за это и как будут на вас наложены? Что вам инкриминтирует полицейский, если его вызовут? И так далее.

Общество существует за счет самоописания. Нет никакой внешней выделенной позиции, по отношению к которой мы могли бы описывать свое общество, потому что любая позиция подразумевает само это общество.

— Получается, раньше к прогрессу нас толкала либеральная идея, а сейчас есть теория, которая выполняет эту функцию?

После того, как произошло разочарование в прогрессе, у нас идеология стала немного по-другому устроена. Идеологический мейнстрим не устремлен в будущее, а постулирует некоторый конец истории. Движение сохраняется, потому что модерновая ориентация на изменения остается. Но наши изменения – это не революционные преобразования, а скорее смена технологических новинок, и каждое изменение не вплетается в единый рассказ, а становится взрывом актуальности.

Каждый новый айфон «отменяет» предыдущий айфон. Новая дизруптивная технология отменяет старые технологии. Изобретение цифровой фотографии убивает пленочную. Мы движемся в русле постоянной смены технических поколений и гаджетов, но от претензии на более высокий по степени порядка и дифференциации общественный строй мы просто отказались.

— Тогда получается политическая философия превратилась в бытописание?

Есть у ряда коллег философское убеждение, что конец истории наступил даже не при Фукуяме, а при Георге Гегеле. Вот как Гегель все помыслил, сказав, что абсолютный дух познал самого себя, вот тогда и появились все современные политические теории. И мы вращаемся все в тех же координатах, и ничего нового не появилось.

Мне представляется, что появилось многое. Идея прогресса была разрушена не только теоретически и не только двумя мировыми войнами, но еще и обнаружением пределов роста. Любое движение вверх способно продолжаться только за счет повышения эксплуатации окружающего мира, природы либо других стран, как в случае с колониализмом. Оказалось, что это не всегда может быть выгодно, и рано или поздно условные выгоды обернутся невзгодами.

Ульрих Бек теоретизировал современное общество как общество риска. Мы по-другому стали работать с будущим. Если раньше в прогрессивных моделях мы думали, что через две тысячи лет построим коммунизм и сейчас начнем постепенно двигаться к этой цели. Сейчас же мы ограничены пределами роста и каждая точка сопровождается определенной катастрофой.

Как мы можем уберечься от катастроф? Рациональным планированием? Это не помогает, потому что катастрофы — это всегда нечто неожиданное. Например, мы могли предполагать, что рост ипотечного рынка — это прогрессивная тенденция, но 2008 год показал обратное. Наивный энтузиазм, который был свойственен идее прогресса, был до определенной степени утерян. Это в том числе означает конец истории.

— Рождается ли что-то новое в политической философии?

Социальные философы часто рассуждают на тему посткапитализма. Начиная с констатации того, что мыслить посткапитализм очень сложно, потому что капитализм заполнил все горизонты воображения. Нам легче представить, как мир умирает в ядерной войне, чем представить какой-то альтернативный капитализму экономический строй, который был бы столь же эффективен. Поэтому мы заявляем о его безальтернативности.

Но ряд критиков, в основном левых, пытается помыслить, что будет, если мы его преодолеем. Есть различные социальные утопии, они никуда не ушли, просто в них никто особо не верит. Левые акселерационисты Ник Срничек и Алекс Уильямс пишут про посткапитализм. Но это читается как научная фантастика, в которую сложно поверить.