Впервые Бродскому удалось соприкоснуться с Италией в детстве при чтении произведений Анри де Ренье. В эссе «Набережная неисцелимых» Бродский писал о своём желании вырваться в Венецию, таинственный город, сосредоточение великой красоты. В лирике Бродского Венеция впервые встречается в стихотворении «Лагуна» от 1973 года. Заместо экзальтированного восторга от долгожданной встречи и нуминозного чувства соприкосновения с идеей фикс поэт ощущает жгучее чувство одиночества, которое ощущает человек, исторгнутый за пределы своей родины.

Как писал Франц Кафка: 5 января. Пережил такое необычное в Европе чувство одиночества, что его можно назвать только русским.

В эссе Бродского мы находим регистрацию первых физических ощущений от контакта с пространством итальянского города:

«Ночь была ветреной, и прежде чем включилась сетчатка, меня охватило чувство абсолютного счастья: в ноздри ударил его всегдашний — для меня — синоним: запах мерзнущих водорослей. Для одних это свежескошенная трава или сено; для других — рождественская хвоя с мандаринами. Для меня — мерзлые водоросли». Этот запах незамедлительно вызвал ассоциацию, корнями уходящую в детство поэта, проведенное на берегах Балтики. Но это всё ещё не родина, лишь её осколок, случайно мелькнувший в бесконечно чужом пространстве, войти в которое стало основополагающей лирической задачей поэтики Бродского.

//Тонущий город, где твердый разум
внезапно становится мокрым глазом,

В «Лагуне» сбивчивые попытки аккумуляции нового состояния, нового качества жизни. Проблема лишь в том, что поэтическое созерцание ретроспективно нацелено на родину, историческое состояние которой не включало в себя поэта. Лирический герой при первом знакомстве с Венецией пассивен. Он всё ещё вне и существует вопреки.

//И восходит в свой номер на борт по
трапу
постоялец, несущий в кармане граппу,
совершенный никто, человек в плаще,
потерявший память, отчизну, сына;
по горбу его плачет в лесах осина,
если кто-то плачет о нем вообще.

Подавленное состояние и надлом сохраняются и в последующих стихотворениях Бродского: «Венецианские строфы», «В Италии». Доминантой поэтики остаётся мотив одиночества в городе вечной гармонии, с которой поэт отчаянно пытается вступить в непосредственное взаимодействие, но его состояние выступает здесь в качестве заградительного барьера:

//Свет разжимает ваш глаз, как раковину; ушную
раковину заполняет дребезг колоколов.
То бредут к водопою глотнуть речную
рябь стада куполов.
Из распахнутых ставней в ноздри вам бьет цикорий,
крепкий кофе, скомканное тряпье.
И макает в горло дракона златой Егорий,
как в чернила, копье.

Агрессия и немой вызов силам, лишившим поэта дома, сменяются стоическим созерцанием. Лимонов описывал поэзию Бродского с иронией: «Каталог сравнений», но стоит признать, что вне зависимости от отношения к творчеству Иосифа Александровича это описание вполне релевантно. Бродскому, так и не вошедшему в плоть венецианского пространства остаётся лишь перечислять силуэты окружающей действительности, пытаясь отыскать в них щель для проникновения, подобно родному запаху мерзлых водорослей.

В стихотворении «Посвящается Джироламо Марчелло» (1988) возникает ещё один примечательный аспект венецианской лирики Бродского: осмысление времени как попытки движения от зыбкого настоящего к будущему. Такая попытка приводит к неутешительному итогу о кольцевой форме времени, его замкнутости на ненавистном настоящем.

/я мог, казалось бы, догадаться,

что будущее, увы, уже

настало.

Для категории пространства в венецианском контексте крайне важна мифологема воды, на примере семантической эволюции которой можно отслеживать и диагностировать состояние внутреннего космоса Бродского.

В «Лагуне» вода неразрывно связана с мотивом увядания: образ лодок, которые водой бьются о гнилые сваи, смолистого цвета толща. В «Набережной неисцелимых» Бродский пишет: «Медленное движение лодки сквозь ночь напоминало проход связной мысли сквозь бессознательное». Эго лирического героя осмысляет воду как враждебный и вязкий мрак. В стихотворении «Лидо» плеск воды отождествляется с ритмикой внутреннего климата, Бродский наконец находит покой и некий уют в новом пространстве.

/и слушать, как в южном небе над флагом морской купальни
шелестят, точно пальцы, мусоля банкноты, пальмы.

Но это лишь эпизодический всплеск, дающий ложную надежду на разрешение противоречий и положительный исход: обретение дома. К сожалению, этого не происходит. В стихотворении «С натуры» поэт примиряется с ролей отстраненного созерцателя венецианского мира, стать активной и полноправной частью которого он так и не смог. Тем не менее, «переулок земного рая» найден, а время в его ретроспективном виде алкания родины более не является императивным приговором для внутреннего спокойствия.

/здесь, где столько

пролито семени, слез восторга

и вина, в переулке земного рая

вечером я стою, вбирая

сильно скукожившейся резиной

легких чистый, осенне-зимний,

розовый от черепичных кровель

местный воздух, которым вдоволь не надышаться, особенно — напоследок!

пахнущий освобожденьем клеток

от времени.